Night de Lune осалила меня прекрасным флешмобом. Суть следующая: на протяжении пяти дней кряду, осаленный постит какое-то стихотворение на выбор (в оригинальной версии выбор надо обосновывать, но я считаю, это на усмотрение).
Я осаливаю
панна Эльза,
Махараджа,
Осеннее равноденствие,
beside,
Tursiops LibraТакже на всякий случай (с объяснением, почему "на всякий случай" ) осаливаю
Terra Nova (которая, я помню, не очень любит стихи),
нои-альбинои (которая я не знаю как относится к стихам),
+Kladbische+ (который и так в последнее время постит свою гражданскую лирику, и вообще его уже наверняка десять человек осалили) и
Fael которая сейчас, я думаю, не особо появляется в сети.
День первыйДень первый
Я довольно долгое время думал, что Маяковский — это сплошное "достаю из широких штанин" и "Начинаю про Ленина рассказ". Переходу из состояния "не читал, но осуждаю" к более приличествующему сопутствовало прекрасное открытие: у Маяковского волшебная лирика, очень тонкая и нервная.
Кстати, недавно ехал в метро — до того как в него на неопределённое время заложили бімбу — и читал через плечо незнакомой девушки "Облако в штанах"
Но сейчас будет не "Облако в штанах", которое я тоже люблю, а первое, чем мне запомнился Маяковский.
Скрипка и немножко нервноСкрипка и немножко нервно
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
"Хорошо, хорошо, хорошо!"
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
"Что это?"
"Как это?"
А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
"Дура,
плакса,
вытри!" -
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
"Боже!",
бросился на деревянную шею:
"Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!"
Музыканты смеются:
"Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!"
А мне - наплевать!
Я - хороший.
"Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?"День второйДень второй
У меня пока не складываются отношения с Бродским. Надеюсь, не навсегда, потому что чуйка говорит, что огого. Видимо, не дорос пока. Но одно стихотворение мне очень нравится. Я в своё время вышел на него через эпиграф.
НатюрмортНатюрморт
Verra la morte e avra i tuoi occhi.
C. Pavese
«Придет смерть, и у нее
будут твои глаза»
Ч. Павезе
1
Вещи и люди нас
окружают. И те,
и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.
Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет.
Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.
2
Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях. о ночах.
Или же - ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
3
Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.
4
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них - и внутри нутра.
Внутри у предметов - пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.
Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет
герметично закрыт.
5
Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари.
В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама
вещь, как правило, пыль
не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль - это плоть
времени; плоть и кровь.
6
Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,
поднося, хоть дышу,
эеркало мне ко рту,-
как я переношу
небытие на свету.
Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает.
7
Преподнося сюрприз
суммой своих углов
вещь выпадает из
миропорядка слов.
Вещь не стоит. И не
движется. Это - бред.
Вещь есть пространство, вне
коего вещи нет.
Вещь можно грохнуть, сжечь,
распотрошить, сломать.
Бросить. При этом вещь
не крикнет: «Ебёна мать!»
8
Дерево. Тень. Земля
под деревом для корней.
Корявые вензеля.
Глина. Гряда камней.
Корни. Их переплет.
Камень, чей личный груз
освобождает от
данной системы уз.
Он неподвижен. Ни
сдвинуть, ни унести.
Тень. Человек в тени,
словно рыба в сети.
9
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».
10
Мать говорит Христу:
- Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?
Он говорит в ответ:
- Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.День третийДень третий
У нас тут с Террой случился полный параллелизм, потому что мы, не сговариваясь, решили сегодня запостить Дану Сидерос.
Дану Сидерос я ОЧЕНЬ люблю. Был момент, когда я мог уверенно сказать, что она — мой любимый поэт. Вот её книга и там нет ни одного стихотворения, которое мне не нравится. Вот прям так.
Здесь же будет одна из самых светлых её вещей
...В каждой такой примерочной — дивные зеркала,...В каждой такой примерочной — дивные зеркала,
в них ты всегда чуть краше и чуть стройней.
Правильный цвет парчи и расстановка ламп:
фокус простой, но ты изумлён и нем...
Ты примеряешь преданность — сорок шестой размер —
преданность как-то не очень тебе идёт.
Энтузиазм пестрит.
Снобизм безвкусен и сер.
Радость уместна разве что под дождём.
Искренность дорого стоит.
Глупость ещё вчера
всю разобрали — модный сейчас фасон.
Ты остаёшься в белье (беспомощность)
и в башмаках (хандра).
Отодвигаешь шторку, выходишь вон.
Смотришь с улыбкой, как расступаются
гости и персонал,
молча идёшь мимо касс,
манекенов,
мимо полок с тряпьём
к выходу. А снаружи на плечи
вдруг ложится весна.
Смотришь на новый наряд и думаешь:
«О! Наконец, моё».День четвёртыйДень четвёртый
Сегодня будет стихотворение поэта, в англоязычной среде весьма известного, а у нас — почти нет. Зовут его Роберт Сервис.
Всего лишь немецВсего лишь немец
Мы его волокли с ничейной земли; кой черт нас туда понес?
Могли бы шкурой не рисковать — и так бы подох, как пес.
Что печься о нем под шквальным огнем — нам не все ли равно?
Он в голову ранен, почти бездыханен, а трупов и так полно.
Но как бы там ни было — он у нас. Уделались мы в грязи.
Кривой окоп — словно вскрытый гроб, гром его разрази!
Скользили, падали... Раненый бош не дергался — неживой.
Как муравьи, в поту и в крови, тащили — будто он свой.
И вот он лежит у нас в блиндаже, что рыба на берегу.
Врач прибежал — плечами пожал: "Помочь ничем не могу".
Мы сразу уселись в карты играть — по полу ляп да ляп,
И слушали немца предсмертный хрип, похожий на гулкий храп.
Перевязать — нету бинтов; тускло светит фонарь;
Почти не видно ни мокрых стен, ни мрачных небритых харь;
На вшивой соломе резались в бридж, стараясь не мухлевать;
Плох ли, хорош — он проклятый бош, нам на него плевать.
В карты дулись, ругаясь, дрожа во тьме сырой и гнилой;
По крыше нашего блиндажа шаркала смерть метлой.
Хо-хо! Я выиграл, банк смахнул; встал, потянулся слегка;
От спертого воздуха всласть зевнул, решил найти огонька;
Прикуривать стал от ближней свечи — под нею валялся бош,
С белым лицом — мертвец мертвецом, взгляда не оторвешь.
Стою, гляжу и себе твержу: вот это, братцы, фигня!
Раненый бош так странно похож именно на меня.
Увидишь такое, я вам скажу — враз потеряешь покой.
Как будто это я сам лежу с пробитой насквозь башкой;
Вот только серо-зеленый цвет шинели — не как у нас,
Мозгов почти половины нет, и напрочь выбитый глаз;
Губы чернеют, щеки как мел, и на виду у всех
Грудь ходила — свистел и хрипел, словно кузнечный мех.
Да будь он проклят! Совсем как я — кольцо на правой руке;
И так же точно на шее висит медальон на грязном шнурке;
С одной стороны там портрет жены, с другой его стороны —
Детские лица, сквозь кровь и грязь почти совсем не видны;
Три девчушки — кудри как шелк, губы как лепестки —
Сели в ряд, смеются, глядят, так далеки-близки.
Сказал я: "Ты меня обошел — троих успел произвесть".
И тут мне стало нехорошо — так, что пришлось присесть.
Радости мало — то знает любой, кто с войною знаком —
Видеть, как смята Господня тварь в грязный кровавый ком;
Радости мало — предсмертный хрип слышать в его груди;
То участь его... А каково оставшимся позади?
Прошел сквозь боль до небесных врат — окончен солдатский труд;
Кто любит его и ждет назад, с ним вместе не раз умрут.
Я снова сел за карты скорей — не доиграл до конца,
Думал и думал про трех дочерей, оставшихся без отца.
Всего лишь немец, вражина-гад, рискуют все головой —
Но я все равно был бы очень рад услышать, что бош живой.
Немцем меньше — что за дела? Но всё ж на душе покой:
Пулю, что череп ему снесла, послал не своей рукой.
Трефы не козыри, говоришь? Прости меня, старина;
Ошибся, задумался о другом... Какое дерьмо — война!
пер. Андрей Кротков
Оригинал
День пятыйВообще мне страшно хотелось просто повесить вот эту
ссылку и ничего не выбирать и не говорить. Но я всё же скажу.
Есть два человека (точнее, конечно, один человек и один коллектив), которые для меня значат Очень Много, с Очень Больших Букв. Про коллектив будет следующий пост, который я хотел написать ещё с декабря, а теперь, надеюсь, всё же хватит запала (спасибо, Найти!). А человек — это Вера Полозкова.
Когда я смотрю её интервью, или слушаю, как она читает свои стихи, или сам читаю её стихи — я поражаюсь удивительной, космической какой-то взрослости и мудрости. Там по ссылке совсем недавний (примерно годовалый) цикл стихов, написанных в Мумбайе, Dhamma Pattana Meditation Centre. Я очень прошу, не поленитесь, гляньте.
Это не моё любимое стихотворение. Начиная с какого-то момента, я обожаю у Полозковой всё. Просто надо было что-то выбрать
мануоб исчерпанной милости ману узнает по тому, как вдруг
пропадает крепость питья и курева, и вокруг
резко падает сопротивленье ветра, и лучший друг
избегает глядеть в глаза, и растёт испуг
от того, что всё сходит с рук.
в первый день ману празднует безнаказанность, пьёт до полного забытья,
пристает к полицейским с вопросом, что это за статья,
в третий ману не признают ни начальники, ни семья,
на шестой ему нет житья.
"ну я понял - я утратил доверие, мне теперь его возвращать.
где-то я слажал, ты рассвирепел и ну меня укрощать.
ну прекрасно, я тебя слушаю - что мне нужно пообещать?"
"да я просто устал прощать".
ману едет на север, чеканит "нет уж", выходит ночью на дикий пляж:
всё вокруг лишь грубая фальшь и ретушь, картон и пластик, плохой муляж;
мир под ним разлезается словно ветошь, шуршит и сыплется, как гуашь.
"нет, легко ты меня не сдашь.
да, я говорил, что когда б не твоя пристрастность и твой нажим, я бы стал всесилен (нас таких миллион),
я опасен, если чем одержим, и дотла ненавижу, если я уязвлён,
но я не заслужил, чтобы ты молчал со мной как с чужим, городил вокруг чёртов съёмочный павильон -
не такое уж я гнильё".
"где ты, ману - а где все демоны, что орут в тебе вразнобой?
сколько надо драться, чтобы увидеть, что ты дерёшься с самим собой?
возвращайся домой
и иди по прямой до страха и через него насквозь,
и тогда ты узнаешь, как что-то тебе далось.
столько силы, ману, - и вся на то, чтобы только не выглядеть слабаком,
только не довериться никому и не позаботиться ни о ком, -
полежи покорённый в ладони берега, без оружия, голышом
и признайся с ужасом, как это хорошо.
просто - как тебе хорошо".